Неточные совпадения
— Послушай, братец, —
спросил у него штабс-капитан, — чья эта чудесная коляска?.. а?.. Прекрасная коляска!..
«Вы, верно, —
спросил я его, — переведены сюда из России?» — «Точно так, господин штабс-капитан», — отвечал он.
— А что Казбич? —
спросил я нетерпеливо у штабс-капитана.
— А лошадь? —
спросил я у штабс-капитана.
— Как же у них празднуют свадьбу? —
спросил я штабс-капитана.
— Выздоровела? —
спросил я у штабс-капитана, схватив его за руку и невольно обрадовавшись.
А когда все тут же в один голос
спросили: «Кто таков этот
капитан Копейкин?» — почтмейстер сказал...
— Куда прикажете плыть,
капитан? —
спросил Летика, кружа лодку правым веслом.
— Благодарю! — Грэй сильно сжал руку боцмана, но тот, сделав невероятное усилие, ответил таким пожатием, что
капитан уступил. После этого подошли все, сменяя друг друга застенчивой теплотой взгляда и бормоча поздравления. Никто не крикнул, не зашумел — нечто не совсем простое чувствовали матросы в отрывистых словах
капитана. Пантен облегченно вздохнул и повеселел — его душевная тяжесть растаяла. Один корабельный плотник остался чем-то недоволен: вяло подержав руку Грэя, он мрачно
спросил...
«Ты откуда приехал,
капитан? — важно
спросила Ассоль воображенное лицо и, отвечая сама себе, сказала: — Я приехал… приехал… приехал я из Китая.
Едва Грэй вступил в полосу дымного света, как Меннерс, почтительно кланяясь, вышел из-за своего прикрытия. Он сразу угадал в Грэе настоящего
капитана — разряд гостей, редко им виденных. Грэй
спросил рома. Накрыв стол пожелтевшей в суете людской скатертью, Меннерс принес бутылку, лизнув предварительно языком кончик отклеившейся этикетки. Затем он вернулся за стойку, поглядывая внимательно то на Грэя, то на тарелку, с которой отдирал ногтем что-то присохшее.
«Что ж за обедом?» —
спросил я Петра Александровича, пользуясь отсутствием
капитана.
— Какова картина? —
спросил меня
капитан, ожидая восторгов и похвал.
На вопрос его о штабс-капитане, несколько раз повторенный, одна из них, поняв наконец, что
спрашивают жильцов, ткнула ему пальцем чрез сени, указывая на дверь в чистую избу.
— Кругом люди понимай. Разве тебе,
капитан, посмотри нету? —
спрашивал он меня в свою очередь.
Я невольно захохотал, когда мудрый
капитан Бенсби при посещении его корабля изящной Флоренсой
спрашивает у
капитана Тутля: «Товарищ, чего хотела бы хлебнуть эта дама?» Потом разыскал объяснение влюбленного Тутса, выпаливающего залпом: «Здравствуйте, мисс Домби, здравствуйте.
Об этой истории никто впоследствии не смел напомнить
капитану, и когда, узнав о ней, я
спросил у двоюродной сестры: правда ли это? — она вдруг побледнела и с расширенными глазами упавшим голосом сказала...
Эпизод этот залег в моей памяти каким-то странным противоречием, и порой, глядя, как
капитан развивает перед Каролем какой-нибудь новый план, а тот слушает внимательно и спокойно, — я
спрашивал себя: помнит ли Кароль, или забыл? И если помнит, то винит ли
капитана? Или себя? Или никого не винит, а просто носит в душе беспредметную горечь и злобу? Ничего нельзя было сказать, глядя на суховатое морщинистое лицо, с колючей искоркой в глазах и с тонкими губами, сжатыми, точно от ощущения уксуса и желчи…
— Ха! В бога… — отозвался на это
капитан. — Про бога я еще ничего не говорю… Я только говорю, что в писании есть много такого… Да вот, не верите —
спросите у него (
капитан указал на отца, с легкой усмешкой слушавшего спор): правду я говорю про этого антипода?
— Кого ж это наказывают? —
спросил его спокойно и с заметно малым уважением
капитан.
— Благодарю вас, я потом обедать
спрошу. Вот
капитан, вероятно, не откажется. Садитесь, пожалуйста.
— Позволю себе
спросить вас: ежели бы теперича они не злоумышляли, зачем же им было бы опасаться, что их подслушают? Теперича, к примеру, если вы, или я, или господин
капитан… сидим мы, значит, разговариваем… И как у нас злых помышлений нет, то неужели мы станем опасаться, что нас подслушают! Да милости просим! Сердце у нас чистое, помыслов нет — хоть до завтрева слушайте!
Постоянный костюм
капитана был форменный военный вицмундир. Курил он, и курил очень много, крепкий турецкий табак, который вместе с пенковой коротенькой трубочкой носил всегда с собой в бисерном кисете. Кисет этот вышила ему Настенька и, по желанию его, изобразила на одной стороне казака, убивающего турка, а на другой — крепость Варну. Каждодневно, за полчаса да прихода Петра Михайлыча,
капитан являлся, раскланивался с Настенькой, целовал у ней ручку и
спрашивал о ее здоровье, а потом садился и молчал.
— Vous etiez en liaison avec lui? [Вы были близки с ним? (франц.).] —
спросил Калинович нарочно по-французски, чтобы
капитан и Михеич не поняли его.
— Да кто же родные?
Капитан? —
спросила Настенька.
— Чему это,
капитан, вы смеетесь? —
спрашивал его Петр Михайлыч. Он всегда называл брата «
капитаном».
От управляющего губернией был послан между тем жандарм за начальником арестантской роты, и через какие-нибудь полчаса в приемной зале уж стоял навытяжке и в полной форме дослужившийся из сдаточных
капитан Тимков, который, несмотря на то, что владел замечательно твердым характером и столь мало подвижным лицом, что как будто бы оно обтянуто было лубом, а не кожей человеческой, несмотря на все это, в настоящие минуты, сам еще не зная, зачем его призвали, был бледен до такой степени, что молодой чиновник, привезенный вице-губернатором из Петербурга и теперь зачисленный в штат губернского правления, подошел к нему и, насмешливо зевая,
спросил...
— Ну, а
капитан что? —
спросил он.
— Что,
капитан, не ожидали вы этого? —
спросил Петр Михайлыч.
— Что ж, откажет, не беда, — сказал
капитан: — тут-то лошади, по правде, и не нужно, а всё попытать можно, я
спрошу нынче.
— Est-ce que le pavillon est baissé deja? [Разве флаг уже спущен?] —
спросил кн. Гальцин опять с своим высокомерным выражением, глядя на фуражку штабс-капитана и не обращаясь ни к кому в особенности.
В понедельник утром, после утренней переклички, еще не распуская роты, выдержав паузу,
капитан спросил, по обыкновению протягивая перед некоторыми словами длинный ять (он был чуть-чуть заикой...
А что вы
спрашиваете про
капитана Лебядкина, то тот раньше всех нас с ним познакомился, в Петербурге, лет пять или шесть тому, в ту малоизвестную, если можно так выразиться, эпоху жизни Николая Всеволодовича, когда еще он и не думал нас здесь приездом своим осчастливить.
Капитан говорил горячо и уже, разумеется, верил в красоту американского завещания, но он был и плут, и ему очень хотелось тоже рассмешить Николая Всеволодовича, у которого он прежде долгое время состоял в качестве шута. Но тот и не усмехнулся, а, напротив, как-то подозрительно
спросил...
Мне было подумалось, не толкнуться ли вниз, к
капитану Лебядкину, чтобы
спросить о Шатове; но тут было тоже заперто, и ни слуху, ни свету оттуда, точно пустое место.
— Вы были у Рыжовых? —
спросила она, еще прежде видевши, что
капитан вошел к ней на дворик и прошел, как безошибочно предположила Миропа Дмитриевна, к ее жильцам, чем тоже она была немало удивлена.
Придерживая меня за плечо, Смурый что-то говорил помощнику
капитана, матросы разгоняли публику, и, когда все разошлись, повар
спросил солдата...
Его все ругали —
капитан, машинист, боцман — все, кому не лень, и было странно: почему его не рассчитают? Кочегары относились к нему заметно лучше других людей, хотя и высмеивали за болтовню, за игру в карты. Я
спрашивал их...
— Что? — неожиданно
спросил Пушкарь, подходя сзади, и, ударив Матвея по плечу, утешительно объяснил: — Ничего! Это — паларич. У нас был
капитан Земель-Луков, так его на параде вот эдак-то хватило. Чебурах наземь и — вчистую!
«У вас остановился
капитан Вильям Гез? — так она меня
спросила.
Рассчитывая, что на днях мы поговорим подробнее, я не стал больше
спрашивать его о корабле. Кто сказал «А», тот скажет и «Б», если его не мучить. Я перешел к Гезу, выразив сожаление, крайне смягченное по остроте своего существа, что
капитан бездетен, так как его жизнь, по-видимому, довольно беспутна; она лишена правильных семейных забот.
«Французы, французы!..» — «Где?» —
спросил артиллерийский
капитан.
— Она сказала, — повторил
капитан, у которого покраснели виски, — вот что: «Да, у меня затекла нога, потому что эти каблуки выше, чем я привыкла носить». Все! А? — Он хлопнул себя обеими руками по коленям и
спросил: — Каково? Какая барышня ответит так в такую минуту? Я не успел влюбиться, потому что она, грациозно присев, собрала свое хозяйство и исчезла.
Он передал девушку, послушную, улыбающуюся, в слезах, мрачному
капитану, который
спросил: «Голубушка, хотите, посидим с вами немного?» — и увел ее. Уходя, она приостановилась, сказав: «Я буду спокойной. Я все объясню, все расскажу вам, — я вас жду. Простите меня!»
— Где вы служили,
капитан? —
спросил я, вспомнив слова Гельфрейха.
Я
спросил у него, между прочим, не знает ли он чего-нибудь о
капитане и правда ли, что
капитан «боец Мехова и Опатова».
— То есть воля пана, — ответил он, пожимая плечами. — Я был очень доволен вами, милостивый государь. Я рад, когда в моем отеле проживают прекрасные, образованные люди… Пан друг также художник? —
спросил он, обращаясь ко мне с вторичным и весьма изящным поклоном. — Рекомендую себя:
капитан Грум-Скжебицкий, старый солдат.
— Вы
спросите у меня, кого я не знаю! — ответил
капитан, пожимая плечами. — И господин Бессонов, будучи студентом, жил в моем отеле. Мы были хорошими друзьями, благородное слово. Кто только не жил у меня, мосье Лопатин! Многие знатные теперь инженеры, юристы и писатели знают
капитана. Да, весьма многие известные люди помнят меня.
— Что это вы, Михайлыч, с штабс-капитаном Венцелем говорили? —
спросил Федоров, когда я в изнеможении упал возле него, едва успев поставить ружье.
«Что же сделалось, однако, с помещиком?» —
спросят меня читатели. На это я могу сказать, что хотя и с большим трудом, но и его изловили. Изловивши, сейчас же высморкали, вымыли и обстригли ногти. Затем капитан-исправник сделал ему надлежащее внушение, отобрал газету «Весть» и, поручив его надзору Сеньки, уехал.